Там, за рекой Оредеж… «счастливейшие часы моей счастливой жизни» (В. Набоков). Публикация глав из мемуаров писателя Игоря Марковича Ефимова «Связь времён. Записки благодарного. В Старом Свете» (2011).

Дорогие читатели! Литературный клуб «ТЕРРА ЛИТЕРАТУРА» предлагает избранные страницы воспоминаний русского писателя-философа И. Ефимова из первого тома, опубликованного в России в 2011 году. По «волнам памяти» автора читатель путешествует по России ХХ века.

                                             Ефимов И.М. Связь времён.

Записки благодарного. В Старом Свете / Игорь Маркович Ефимов. М.: «Захаров», 2011. – 464 с.

   В середине 1960-х годов русский писатель Игорь Ефимов с другом- фотографом на автомобиле совершили «литературное паломничество на берега Оредежи». Автор мемуаров пишет: «Заходили в дома, представлялись как журналисты (я помахивал членским билетом Союза писателей), расспрашивали крестьян. Нашли старика, который помнил Владимира Дмитриевича Набокова, отца писателя («Хороший был барин!»). Он показал нам развалины набоковского имения в деревне Батово. Кусок кафельной плитки, покрывавшей дно бассейна, до сих пор лежит у меня на столе… Получившиеся снимки мы тайно отправили семейству Набоковых. Ещё через несколько лет Людмила Штерн познакомила нас с приехавшей по туристической визе в Ленинград сестрой писателя – Еленой Владимировной. «Получили ли вы посланные нами фотографии?» — «Так это были вы? … Да, получили и были очень тронуты». А сам Набоков в 1967 году откликнулся стихотворением:

С серого севера

вот пришли эти снимки.

Жизнь успела не все

погасить недоимки.

Знакомое дерево

вырастает из дымки.

Вот на Лугу шоссе.

Дом с колоннами. Оредеж…

В 1995 году старинный особняк на горе сгорел, но сейчас он восстановлен и белеет своими колоннами. Музей-усадьба «Рождествено» приглашает посетителей ежедневно, с 11 до 17, кроме понедельника и вторника. В экспозиции представлены вещи, принадлежащие семействам Набоковых и Рукавишниковых. Елена Николаевна Рукавишникова – мать писателя. Он опишет это поместье, доставшееся в 1916 году ему по наследству, в книге «Другие берега»:

«Его (Василия Ивановича Рукавишникова) Александровских времён усадьба, белая, симметричнокрылая, с колоннами по фасаду, и по антифронтону, высилась среди лип и дубов на крутом муравчатом холме за рекой Оредеж, против нашей Выры… <…> я без труда восстанавливаю и общее ощущение, и подробности его в памяти… незабвенную колоннаду заднего фасада, под романтической сенью которой сосредоточились в 1915 году счастливейшие часы моей счастливой юности».

Игорь Ефимов в мемуарах восклицает: «И я! И я был счастлив под этой колонной!» – хочется выкрикнуть мне…

Пионерский лагерь (Глава «В послевоенном Ленинграде»)

Бьет- ба-ра-бан! Бьет- ба-ра-бан!

Левой! … Левой!.. Ноги в сандалиях и тапках враз ударяют по асфальту, развевается знамя. Из окон посёлка, из калиток глазеют люди. Мы не смотрим на них, но знаем – они ошеломлены, они полны зависти и восхищения. Жалкие, бедные людишки!..

Какое счастье быть Мы!

Куры разбегаются, собаки прячутся за забором, машины притормаживают. И вот голова отряда упруго изгибается – правое плечо вперёд! – наш горнист присоединяется к нашему барабану, звуки нашей трубы охлёстывает наше Мы еще теснее и слаще…

Там-та-ра-рам! Там-та-ра-рам!

……………………………………………

Пионерский лагерь фабрики «Работница» размещался в старинном трёхэтажном деревянном особняке – замке – поместье, стоявшем в Рождествено, в девяти километрах от Сиверская. Поросший бузиной склон спускался к большаку, а за ним река Оредеж утекала своим извилистым путём в сторону реки Луга, а по Луге смелые байдарочники могли спуститься аж до Балтийского моря.

Много лет спустя я узнаю, что этот особняк был в 1916 году завещан богатым дядюшкой Рукавишниковым юному аристократу Владимиру Набокову и что именно его деревянные колонны знаменитый писатель изобразил в романе «Машенька». Не знаю, витала ли его тень в просторных залах, где располагались наши спальни (а дом вмещал в себя почти две сотни юных пионеров, зимой же в нём размещалась деревенская школа), но первые шаги на литературном поприще я сделал именно там.

В первую же ночь, в огромной палате, человек на сорок, начался послеотбойный трёп, и я не удержался – сунулся под общий гвалт с какой-то вычитанной историей…

…гвалт утих, и я решил, что все заснули, и тоже умолк. В ту же минуту раздался взрыв возмущенных криков: «Эй, а дальше-то что?.. Дальше! .. Алё, парень, как тебя?.. Ткните его, кто поближе. Давай, трави дальше!..»

Кажется, я пересказывал приключения Шерлока Холмса. «Пляшущие человечки»? Или «Пёстрая лента»? Лунный свет в комнате, у стола в кресле – осклабившийся труп, из шеи торчит отравленная стрела – где это?

Так и пошло – день за днем, ночь за ночью.

Забыв какой-нибудь важный кусок, я, ни секунды не задерживаясь, вставлял самую чудовищную отсебятину (да простит меня великая тень Артура Конан Дойла!), лишь бы не потерять темпа, не разрушить того волшебства, которое есть только в гладком и самозабвенном вранье.

Как меня слушали! Как упрашивали каждый вечер! И как я кобенился, прежде чем начать!

Оставив на время Шерлока Холмса, я с неописуемой наглостью перешёл на романы. Слегка мешая Джека Лондона, Вальтера Скотта, Майна Рида, Стивенсона, Дюма, Жюля Верна, я выдавал выпуск за выпуском, один хлеще другого, предвосхищая принцип дешёвых изданий – типа «Войны и мира» на сотне страниц. Слава моя была так велика, что уже через неделю послушать меня притащился сам всесильный старшеклассник Козёл – притащился раз, другой, а потом, когда стало лень ходить, попросту перевёл меня в свою палату и в свой отряд.

Так неожиданно и без всяких усилий с моей стороны произошло то, о чём и мечтать казалось нелепым, – я попал в лагерную элиту.

Их было человек шесть-семь, самых старших, гигантов и героев, диктаторов и спортсменов – «какими вы не будете», как сказал бы знаменитый Хемингуэй. Они были типичные альфа, и оттого, что им давно не приходилось доказывать это по мелочам <…>

Мои книжные истории они слушали довольно снисходительно и порой засыпали под них. Но я быстро нащупал их слабую струну и переключился на анекдоты.

Это действовало безотказно.

Они были так нетребовательны, что любая плоскость из серии Ваньтё и Маньтё, о Пушкине, Лермонтове и Екатерине Великой … <…> доводила их до колик…

Бывший помещичий парк вокруг лагеря был не такой волшебный, как лес вокруг Раифы, но всё же и в нём мерцали свои тайны, поджидали нас вкусные подарки: гроздья вяжущей рот спелой черёмухи, черника, гоноболь, морошка, глоток ледяной воды из ключа, пещера в песчаном овраге. Увы, были и опасные сюрпризы с военных времён: неразорвавшиеся гранаты, патроны, мины. <…>

Книги

Сначала я люблю в с е  книги.

… Как вообще можно спрашивать «хорошая книга или плохая»? Все книги прекрасны.

Скоро это проходит. Я вынужден признать, что есть и скучные. И даже очень. Есть книги, на которых можно просто сдохнуть со скуки. Причём не те, в которых про непонятное, а именно другие – где всё слишком понятно. Понятно настолько, что уже знаешь заранее, кто что скажет и как поступит.

Значит, нужно искать ХОРОШИЕ книги. <…>

И добрая библиотекарша найдёт для тебя и даст почитать в зале хоть «Трёх мушкетёров», хоть Шерлока Холмса, хоть «Всадника без головы», хоть «Последнего из могикан».

Однако магазинные полки были сплошь заставлены только новой советской литературой. В лучшем случае – при удаче – можно было нарваться на Горького, Алексея Толстого, Твардовского, Шолохова. <…>

… быть не могло е д и н о й шкалы для людских поступков.

Герои, действовавшие в этих книгах, могли сколько угодно наживаться, любить-блудить, убивать хороших людей на дуэлях, скучать, верить в Бога, лгать, предавать, глумиться над прекрасным, но мы продолжали любить их и сочувствовали им всем сердцем.

Удовольствие и волнение, даримые этими книгами, могли сравниться по силе впечатления лишь с сумятицей, вносимой ими в сознание. И мало того, что они не были сожжены, запрещены, спрятаны в подвалы; авторам их повсюду стояли памятники, портреты их глядели на нас со стен класса и страниц учебников, и те самые наставники, которые вбивали в наши головы своё хорошо-плохо, превозносили их как величайших художников. Это явное противоречие – несовместимость – придавало чтению неправильных книг [не соответствующих советской идеологии- ред.] аромат удачной кражи, участия в заговоре, запретного удовольствия.

***