Дорогие читатели! ТЕРРА ЛИТЕРАТУРА знакомит с редким книжным изданием о величайшем живописце Голландии Рембрандте Харменсе ван Рейне (1606–1669) известной писательницы XX века Гледис Шмитт. Произведение «Рембрандт» (1963) соединило черты исторического и психологического романа. В Эрмитаже хранятся всемирно известные полотна Рембрандта (подлинные картины – более двадцати, ряд офортов, а также портреты и автопортреты Рембрандта).

         Шмитт Гледис. Рембрандт / Пер. с англ. П.В. Мелковой; науч. ред. перевода и автор послесловия И.В. Линник. Издание 3-е, исправл. и дополн.  – М.: Искусство, 1991. – 639 с.

****

РЕМБРАНДТ

(в пересказе)

КНИГА ПЕРВАЯ

1623

Когда мельник Хармен Герритс добавил к имени своему «ван Рейн», он сделал это не для того, чтобы походить на важных господ. Он стал величать себя по названию реки только потому, что вокруг жило великое множество других Харменов [Гарменсов] и Герритсов, а в городе Лейдене, где всегда ветрено, появлялось всё больше мельниц; значит на мешках с солодом… должна была красоваться такая метка – товар поставлен именно Харменом, сыном Геррита, чья мельница расположена на берегу Рейна. [Далее автор повествует о тяжелых временах испанского владычества, когда Лейден полгода был в испанской осаде, а жители питались крапивой и подорожником].

Чего желать большего? Испанцы ушли, море вернулось в свои берега, затопленные луга и деревни возродились – и этого более чем достаточно. Хармен Герритс почитал себя счастливцем: у него хорошая мельница, уютный домик и недурной огород за стенами города, в тех самых местах, где когда-то всё было скрыто водой. У Хармена трое сыновей и дочь Лисбет. Младшему, Рембрандту, перепадает особенно много благ, по склонности – он ведь такой даровитый. <…>

Вот сейчас Хармену действительно недоставало Рембрандта. В тех редких случаях, когда мельник проводил вторую половину дня дома, он любил смотреть, как его младший сын, сидя перед листом бумаги или медной доской, что-то набрасывает, раздумывает или беседует с кем-нибудь на свой манер – скажет несколько слов, остановится, сделает пару-другую штрихов карандашом либо гравировальной иглой, опять помолчит и лишь после этого закончит фразу. Его жесткие волосы в лучах солнца отливают медью, на грубоватом лице ярко сверкают глаза, излучающие холодный серый свет, и взгляд их, всего секунду назад отуманенный мыслями, становился острым и проницательным.

Хармен уже представлял сына в его собственной мастерской, ему уже казалось, что Рембрандт снискал такое же всеобщее уважение, каким пользуется его учитель, выдающийся художник ван Сваненбрюх; он пишет портреты попечителей сиротского дома и получает от самого бургомистра заказы на большие исторические полотна для украшения ратуши.

В доме было тихо… Жена Хармена на кухне – там на вертеле жарит мясо… Лисбет ушла в город – отец послал её к Сваненбрюху с просьбой оказать им честь своим посещением и беседой за кружкой пива.

Правда учитель Рембрандта, как того требует учтивость, дважды побывал у ван Рейнов: в первый раз зашёл сказать, что юноша принят в ученики, во второй – подтвердил получение первого взноса в счёт условленной платы и поблагодарил за деньги. …Он принадлежал к старой знати, стоял бесконечно выше ван Рейнов, и лишь присутствие у них в доме молодого Ливенса, который тоже работал когда-то в мастерской художника, помогло старому Хармену набраться смелости и запросто пригласить к себе важного гостя.

В это время Рембрандт и молодой Ливенс в полутьме мельницы вели неторопливую беседу о столичной жизни и её преимуществах [К разговору присоединилась Лисбет].

– Нет, приятель, — сказал Ливенс. — Мрамор – это тебе не то что мертвенно-белый гипс. Мрамор кажется живым. Понимаешь, у него от природы желтоватый оттенок, а пролежав в земле столько столетий, он, по-моему, желтеет еще больше.

Рембрантдт приподнялся, сел, обхватил руками колени. Хотя он не часто делал тяжёлую работу, руки у него были грубые, узловатые, густо поросшие рыжими волосами.

– Не спорю, статуя замечательная….

<…>

– А как насчёт древностей? … А вот у Ластмана их по крайней мере дюжина. Он сам привёз из Италии штук пять-шесть, да тамошние его друзья присылают. Но дело не только в том, что есть у Ластмана. В Амстердаме много можно посмотреть. В прошлую субботу, скажем, у меня выдался свободный день, и только за этот день я успел увидеть в частных коллекциях и на аукционах рисунок Микеланджело, портрет Тициана и великолепного маленького Караваджо – обнажённая натура маслом…

Рембрандт ничего не ответил, но его холодные серые глаза потеплели, и, хотя, силясь скрыть это, он опустил веки, Лисбет поняла, что брат в самом деле увел гостя на мельницу, чтобы посекретничать с ним. Но о чём? <…>

– Эх, попасть бы нам втроем в Амстердам! Вот бы повеселились, — сказал Ян Ливенс. – Честное слово, вы бы там не соскучились. Маскарады на масленицу, французское вино в тавернах, музыка на Дамм… [далее следует диалог мельника с детьми о визите учителя Сваненбрюха, говорится о реакции отца на желание Рембрандта продолжить обучение в Амстердаме у мастера Ластмана, о денежных проблемах].

– Зато ты считаешь, что другие должны платить за тебя!

– Хармен!

– Насколько помнится, я ничего не просил у тебя, отец.

– Вот как! Ты не просишь! Может быть, ты полагаешь, что проживёшь в Амстердаме и без денег? Такой ли уж ты великий художник, чтобы этот твой Питер Ластман стал кормить и обучать ради собственного удовольствия? ..

Оранжевые пятна на скулах Рембрандта увеличились, потемнели и стали похожи на следы ударов. Он с шумом оттолкнул тарелку, бросил на стол салфетку и вскочил:

– Ну, что до моей живописи, – негромко, почти шёпотом выдавил он,  – так я тебе скажу: я посильнее, чем ты думаешь. Во мне есть такое, что не каждый день встретишь. Если бы Питер Ластман знал, на что способна вот эта штука… – он поднял волосатую руку, сжал кулак и потряс и перед отцом, – он, может быть, и учил бы меня даром. А если бы это понимал ты, чего никогда, конечно, не будет – вы ведь невежды в живописи, – ты тоже мог бы для разнообразия подумать о чем-нибудь, кроме денег.

…………………

Хармен тоже встал, лицо его покраснело, на лбу вздулась жила.

– Выйди из-за стола, – приказал он.

– Это я и собираюсь сделать.

– А если так – вон из дому.

– Уйду, уйду, не волнуйся.

– Посмеешь еще раз так ответить – получишь трёпку. Ты её заслужил.

– Хармен!..

– Помолчи, Нелтье! Это ты избаловала его сверх всякой меры. И пусть больше на глаза мне не показывается.

Рембрандт подчинился, но так медленно и с таким хладнокровием, что у Лисбет от испуга и восхищения побежали по спине мурашки. Брат отряхнул крошки с рубахи, провел рукой по волосам, вылез из-за стола, осторожно переступил через костыли Геррита и задержался на пороге, чтобы застегнуть куртку. С лица Лисбет, наблюдавшей за ним уголком глаз, исчезло негодование, которое она изобразила ради отца. Подавить улыбку – вот и всё, к чему удалось девушке принудить себя.

……………..

Рембрандт наугад прокладывал себе дорогу через репейник, крапиву, последний осенний чертополох, отважно перезимовавший в гуще камыша. Не всё ли равно, куда идти? Теперь ему больше не нужно трястись над своей драгоценной правой рукой. Остановившись на полпути среди смешанных зарослей, которые подымались ему по пояс, он расстегнул ворот куртки и отёр пот с лица и шеи. Работа – вот доказательство, которое он предъявит: «узнают лозу по плодам её». Прикрыв глаза рукой, чтобы защитить их от яркого блеска утренних вод, Рембрандт представил себе свои лучшие работы. Вот Иуда, прилаживающий петлю, глаза у него выкачены, волосы вздыбились от страха… Нет, рисунок фальшив… Стоит ему представить эту сцену, как к горлу уже подступает тошнота. Может быть, маленькая картинка маслом – кисть винограда на деревянной тарелке? Прозрачные, напитанные хмельной влагой шарики, такие подлинные, что, по словам Фьоретты, их хочется съесть… Но написать виноградную гроздь способен даже Хуфен: изображая виноград, дыни, битую дичь и прочее, славы не достигнешь. Гравюра, изображающая святого Иоанна на Патмосе в тот миг, когда он встает со своей скалы навстречу апокалиптическому ангелу? Нет, слишком кричаще, слишком напыщенно. Неужели ему никогда не удастся что-нибудь по-настоящему искреннее, идущее от смиренного разума и сокрушённого сердца? <…>

Презренное умение обманывать глаз – вот и всё, чем он может гордиться. Юношу охватило такое отвращение к себе, что он даже не заметил, как преодолел оставшуюся баррикаду зарослей. По другую сторону камышей, белея в раннем утреннем свете, лежали дюны…

****

 Рембрандт Харменс ван Рейн (1606–1669) – голл. живописец, график. Сочетая глубокую психологическую характеристику с исключительным мастерством живописи, основанной на эффектах светотени, писал портреты, в том числе групповые («Ночной дозор», 1642), религиозные («Святое семейство», 1645) и мифологические сцены («Даная», 1636). В поздний период творчества создал сложные по психологической структуре композиции: религиозные («Давид и Урия», 1665), исторические и портреты.

****

В своем послесловии к роману «Рембрандт» И. Линник пишет: «Пребывание в Амстердаме, культурном центре мирового значения, дало Рембрандту огромные возможности для пополнения художественного образования и воспитания вкуса.

Страстный любитель произведений искусства, Рембрандт собрал в своем доме обширные коллекции живописи и графики, античной скульптуры, драгоценных тканей и художественного оружия. Полотна: Рафаэля и Караччи, Дюрра и Кранаха, Брейгеля Мужицкого и Луку Лейденского, Рубенса и Ван-Дейка… 1630-е годы – для Рембрандта время наибольшей прижизненной славы».

****

Материал подготовила Бедрикова Майя Леонидовна – к. филол. наук, доцент